Перед рассказом на выбранную тему хочу сказать несколько слов.
Прежде всего, поблагодарить тех, кто поддержал идею – для меня это очень важно! Спасибо, друзья, вы лучшие!
Теперь про сам рассказ – честно говоря, он никак не хотел писаться, а когда, наконец, я получила порцию вдохновения от Таши и взялась за него, то повествование никак не хотело выруливать в нужное мне русло, ну вообще никак! Я давно придумала тему и вынашивала ее в своей голове, и там (в голове) все было очень логично, четко и то, что надо! НО как это у меня постоянно случается — написалось совсем не то, или не совсем то, что я планировала. Рассказ написался таким, каким написался и таковым останется вовеки вечные!
«У Окруженного моря Стикс, быстроногая дева,
Села расчесывать кудри.
Песню поёт молодая, волосы – пенные волны
Чешет гребёнкою молний.
Море заслушалось песней, бросило в берег волною:
Будешь моею женою!
Нет, кораблей пожиратель, знай – я люблю Океана!
В жизни твоею не стану!
Море взревело от гнева, подняло в страшной угрозе
Гору за волосы сосен.
Прячась от мести ужасной, к берегу дева припала,
Скрыли прекрасную скалы.
Деву земля пожалела, камень раскрылся, как рана:
Вот тебе путь к Океану!
Стикс, быстроногая дева, бросилась в темень могилы,
Чтобы увидеться с милым.
С этой поры молодая путь пробегает суровый
Снова, и снова, и снова:
Вечно уходит от Моря, вечно встает из могилы,
Чтобы увидеться с милым.» (с)
Солнце стучалось в окно! Пока еще робкое, весеннее солнце… Оно мягко разливалось по подоконнику, расцветало диковинными цветами на светлых обоях, щекотало ресницы. Внутри у Евы тоже что-то радостно отзывалось и трепетало от ощущения ранней весны, от молодого бродяги-ветра игриво заглядывающего в открытую форточку, от дней, что стали такими долгими, от пробуждающейся природы. Маленький ее городок именно в эти апрельские дни просыпался, сонно потягивался, распахивал свои разноцветные глаза-ставни, смеялся множеством голосов и звал, звал девушку пробежать легко по знакомым с детства улицам, но она медлила, замирала у раскрытого окна, подставляя бледное лицо согревающим лучам, не решаясь отдаться безумному этому порыву. Она мечтала, она слишком много мечтала… Родители считали ее очень серьезной девушкой. Она действительно выглядела настоящей отличницей — сосредоточенный взгляд больших темных глаз на слишком худеньком лице, упрямо сжатые тонкие губы и напряженное тело почти всегда вытянутое, словно по струнке. Ева привыкла с самого раннего детства контролировать каждый свой шаг, каждое движение и даже эмоцию. Только опасные грезы все равно текли глубоко внутри нее, не подчиняясь воле и разуму, струились сквозь хрупкое тело неудержимым, мощным потоком… Я помню ее именно такой – расслабленной и сосредоточенной одновременно, грозной и нежной. Не девочка, а хрупкий баланс противоположностей.
О чем думает юная эта девушка? О чем мечтает? Посмотри на нее читатель, посмотри внимательней, пристальней, что разглядишь ты под обычной этой оболочкой, под точно подогнанной маской? Нежная девочка, бледный цветок… Кажется, коснешься ее и сломается, рассыплется, утечет как вода сквозь пальцы. Тронешь, и рухнет столь тщательно оберегаемое спокойствие… но нет, Ева была сильнее, чем казалась. Я расскажу тебе о ней, расскажу, и каждое мое слово будет правдой, ибо я знала ее — я заплетала темные ее волосы в длинную косу и слушала, как негромко поет она перед сном тягучую песню без слов.
Я помню Еву ребенком – маленькой шаловливой девочкой, безмятежной как все дети, большеглазой и любопытной. Мы звали ее лягушонок, из-за не покидающей ее губы улыбки и любви к воде, от которой маленькие ее ладони иногда были покрыты белёсой паутинкой. Веселый лягушонок, девочка-егоза: знала ли ты, что тебя погубит любовь к нежной этой стихии?
Ева стоит у окна, старается дышать спокойнее, не глотать слишком жадно сладкую весеннюю одурь, она знает, как это может быть опасно, но удержаться невозможно и она твердит про себя «Хотя бы это, хотя бы так…». Девушка замечает детали и держится за них очень крепко, она дано уже научилась замечать мелочи, которые так для нее важны. Вот красный с синей полоской мяч, который гоняют голоногие мальчишки. Вот сосед Йозеф с хозяйственной сумкой, в которой виднеется пакет молока и свежий батон, если приглядеться, то очень четко видна зажаренная его корочка. Незнакомая девушка около дома напротив что-то быстро говорит по телефону, размахивая руками. А пёсик Мари, с третьего этажа, рычит на незнакомую собаку, что забрела в их дворик непрошенной гостьей. Чем больше деталей видит Ева, тем спокойнее становится дыхание, а тонкие стиснутые на подоконнике пальцы разжимаются и поглаживают ласково деревянную его поверхность. Я наблюдаю за ней сквозь приоткрытую дверь, краду ломкий этот образ и прячу в глубину души, словно знаю – скоро, совсем скоро я буду извлекать его как драгоценность изредка, чтобы сохранить навсегда, чтобы не стереть неловким прикосновением грубых пальцев.
Еве семнадцать, она быстрее своих ровесников закончила старшую школу и пока еще не знает кем хочет стать, когда вырастет. Родители не торопят, вообще они замечательные люди – её родители, такие заботливые и ласковые. Жаль, что они совсем её не понимают… Но Ева не жалуется, зачем желать большего? Она вообще никогда не жалуется и даже боль переносит стоически, не меняя выражения бледного лица, лишь только губы иногда выдают – сжимаются в тонкую острую линию, но посторонний этого не заметит, да и близкий вряд ли разглядит, ведь она не хочет показывать. С родителями девушка часто говорит о будущем, речи ее так рассудительны и логичны, у нее и правда достаточно времени, что бы выбирать, они верят ей, качают седеющими головами, улыбаются, смотрят влюблено – «Ева, любимое наше дитя…». А она не хочет думать о будущем, не хочет ничего решать, никем становиться. Она была хорошей актрисой – моя Ева…
Волосы длинные темные, струятся шелком по узким плечам, спадают до талии, я расчесываю их черепаховым гребнем, она сидит очень тихо, оставив меня наедине с шоколадным этим великолепием, и я почти забываю, что она тут, но потом спохватываюсь и спрашиваю банальное:
— О чем ты думаешь, Ева?
Ева долго не отвечает, но теперь она здесь, я ощущаю ее присутствие так явно, словно сознание ее внутри моего тела и вздрагиваю, Ева смеется:
— О тебе, милая, конечно о тебе… Я думаю о твоем далеком доме, о том что ты делаешь там, в своей обычной жизни, что протекает вдали от меня, о твоей работе и коте, о мужчинах с которыми ты спишь…в общем о всякой ерунде!
Ева смеется негромко, и я смеюсь вместе с ней. «Действительно, моя жизнь вдали от тебя — такая ерунда, Ева!» Мы мало разговариваем, больше молчим, но в молчании этом больше смысла, чем в любых словах. Между нами прочная нить понимания, мы не любовницы, не подруги, не сестры, просто два человека внезапно ставшие близкими по прихоти судьбы. Я люблю ее душу, бездонную, темную на дне и солнечную у поверхности, и мне хочется верить, что она любит меня. Но мы об этом не говорим. Разве нужно говорить о любви?
Ева рано познала вкус одиночества, прониклась им и полюбила. Родители и учителя, что приходили в светлую ее комнату, не нарушали сладостного одиночества, только дополняли к нему оттенков, делали его совершеннее. Жизнь рано объяснила ей, что одиночество нужно любить и беречь, хранить камерность маленького мира и от любящих и от равнодушных. Ева быстро учится… Страх в глазах людей хороший учитель. Страх и жалость – едкий, разъедающий душу коктейль, он губит сильнее болезни, он оставляет дымящиеся ожоги в области сердца и ядовито разливается горячим стыдом по щекам. В детстве приступы случались с ней чаще, она еще не научилась чувствовать их приближение, не научилась бежать от них, прячась за четкими контурами деталей. Они накатывали внезапно, словно в мгновенье поднявшийся шторм уносил в ледяное свое далеко, оставляя тело на потеху публике выгибаться и застывать натянутой струной. Так было раньше, потом Ева перестала бывать в людных местах, сидела в своей комнате, как заколдованная принцесса, не имела друзей, не любила дальних родственников и только я иногда приезжала ей рассказывать свои сказки. Меня она впустила. Впустила, потому, что помнила, что когда-то ела у меня с рук нагретые солнцем виноградины, помнила меня совсем юной, такой как она сейчас и эта общая память нас сближала каким-то магическим образом. Ева выросла, а я постарела…но мы были вместе, хотя бы только в мыслях, долгие годы спустя.
Сначала я тоже боялась. Страх охватывал мое сердце ледяной, шипастой рукой. Больше всего я боялась показать Еве этот страх и закрывала глаза, отворачиваясь от сведенного судорогой любимого тела. Я училась у нее быть стойкой, быть сильной, не выдавать своего ужаса и беспомощности, я улыбалась, когда очнувшись она распахивала свои огромные глаза и Ева не видела моих слез. Это потом, в далеке своего дома я выла, кусая край одеяла и спрашивала несуществующего бога: «За что? Ну, за что ты так с ней?». Хотя нет, не бога я вопрошала…Я обращалась к тому, кто забрал у Евы ее счастливое будущее, оставив жалкие ошметки, бисерные крупицы… «Зачем ты забрал ее, Океан?».
Я привыкла, как привыкала ко всему в своей жизни – к любым тупикам, в которые заводила меня жизнь. Спустя время я могла без трепета смотреть на сведенные челюсти и огромные, невидящие зрачки, сидела рядом и баюкала её руки, твердые как камень, становящиеся чужими. Стерегла, ждала возвращения. Верила.
Ева заговорила о нем лишь однажды, прохладной лунной ночью. Ей нравился этот старый санаторий с большой деревянной верандой, летом приступы учащались и родители сдавали ее на поруки старого доктора с доброй улыбкой. Место было живописное и уединённое – здесь никто не приставал с разговорами, вот только я приезжала иногда нарушать ее покой.
— Он зовет меня, — сказала Ева сухо и посмотрела внимательно на кончик моей тлеющей сигареты. Я же молчала, застыла с сигаретой у губ, предчувствуя, что сейчас она скажет самое важное. То, что никому не говорила.
— Я все время слышу его голос, постоянно, глубоко внутри, очень глубоко. Ева посмотрела на звезды и всплеснула руками, став неожиданно капризной, как маленький ребенок:
— Не могу сопротивляться, мне так хочется в нем тонуть. Ох Анна, это свобода! Свобода…
Вскинув тонкие руки, Ева кружилась в бледном свете луны и мелочная, жалкая душа моя затрепетала от испуга, слишком, слишком уж она была возбуждена. Я не стала расспрашивать и слушать дальше странные ее откровения – увела, уложила в постель, накормила лекарством. Как я жалею об этом теперь… Но поздно, поздно! Впрочем, даже эти несколько слов произнесенных с таким жаром, в одну из наших прохладных ночей, открыли мне многое. Богом Евы был Океан.
Ей было всего девять, когда он подкараулил ее, играющую у воды, и поманил ласково теплой волной, и Ева услышала, пошла без страха, а потом и поплыла все дальше и дальше от берега, от «нормальной» жизни. «Ева, нежный мой цветок, ты всего лишь одна из многочисленных жертв этого прожорливого бога.» Я ненавидела его и проклинала, а он равнодушный дышал соленым прибоем где-то там далеко, а еще совсем близко – в Еве. С тех пор, как открылась мне истина, я стала видеть океан в каждом ее жесте, в каждом движении…пленница, запутавшаяся в сетях рыбка…Ева ловила мой настороженный, колючий взгляд и смеялась негромко, разделяя со мной свою тайну. Она не боялась боли, храбрая моя девочка, она жаждала свободы, которую океан обещал ей и теперь я понимаю – не обманывал.
«Где ты теперь, моя Ева? Где ты?» Я знаю ответ – она в океанских брызгах, в блеске волны, в прохладе глубины. Теперь Ева свободна… Я помню соль ее холодных губ и слышу последнее прерывистое дыхание, так похожее на звук прибоя. Ева, тонкий мой лучик, последняя надежда, она растворилась в горьких этих волнах и я пособница этого воссоединения. Пепел, пепел Евы был теплым, совсем как быстрые ее руки, нагретый тропическим солнцем он щекотал мою ладонь, я до последнего не хотела отдавать ее океану, сжимала ладонь все крепче и крепче, до боли, но потом одумалась и отпустила. В жизни Евы и так было слишком много боли, ни к чему причинять ей еще эту – посмертную. Теперь они вместе – океан и моя Ева. Благодарят, ласкают обнаженные мои ступни, и теперь знаю, я как и прежде смогу навещать ее, просто теперь – на другом конце земного шара, но разве так важно расстояние, что нас разделят? Вот она, здесь, моя Ева, все так же негромко напевает мне песню без слов и шепчет едва слышно:
— «Анна, Анна, не плачь, я с тобой, я люблю тебя…».